А. С. Секретная миссия - Страница 77

– Да точно вам говорю…

Барон вдруг выскочил перед Пушкиным, встал посреди мостовой – и кабан, будто ободрившись, едва ли не прыгнул вперед, отбросил мордой клинок, которым барон попытался закрыться по всем правилам фехтовального искусства…

Пушкин бросился вперед, не забивая голову раздумьями и размышлениями, поскользнулся на гнилом яблоке, едва не упал – и уперся правой рукой в бронзовый лоб. Кабан, полное впечатление, волчком крутнулся на месте с грацией не бронзовой статуи, а живого проворного зверя, отскочил с лязгом, замер в паре шагов.

– Говорил я вам? – торжествующе воскликнул барон. – Совсем уж было нацелился меня забодать, или как там это у них называется – но от вас порскнул, как черт от святой воды…

Пушкин пожал плечами:

– Интересно, что во мне может быть такого… Прежде меня все эти твари не особенно и пугались…

Он осекся. Поднял к глазам руку с перстнем, загадочно сверкавшим в лунном свете, – цепочка загадочных знаков, как и в прошлый раз, казалась мерцающей внутренним огнем. Ну да, не было других объяснений…

В приливе той нерассуждающей лихости, что не единожды напортила ему в жизни, он бросился вперед, недвусмысленно нацеливаясь припечатать бронзового зверя кольцом меж глаз.

Отчаянно лязгнула бронза по камню – кабан развернулся и кинулся прочь, не поворачивая головы назад, из-под копыт брызнули искры, задребезжало, покатилось подвернувшееся жестяное ведро…

– Ага-га! – взревел барон, кидаясь следом с поднятым клинком. – Ату его, мерзавца!

Пушкин ухватил его за рукав и насилу остановил:

– Алоизиус, куда вы?!

– Да, вы правы, – опомнившись, сказал барон, смущенно пряча клинок. – Неосмотрительно… Но колечко-то до чего интересное! Теперь не сомневаетесь, что именно в нем дело?

– Теперь – нет, – сказал Пушкин. – Какие, к лешему, сомнения…

Он смотрел на перстень с некоторой опаской – сейчас, когда старинная вещица так проявила себя, словно бы даже начинаешь ее чуточку бояться: кто знает, исчерпываются ли на этом ее неведомые качества…

– То-то этот каналья хотел его у вас купить за бешеные деньги, – сказал барон. – Наверняка соображал, что к чему…

– Наверняка, – кивнул Пушкин. – Нам бы самим сообразить, чего еще ждать от этой безделушки…

– Разберемся, – сказал барон с ухарским видом. – Пока что меня вполне устраивает, что оно действует на этих чародейных тварей, будто ковш кипятка на бешеную собаку… Пойдемте? А то еще что-нибудь другое вынырнет, которое кольца не боится…

До своего отеля они добрались без всяких приключений, по темной лестнице поднялись в свои апартаменты. Как оказалось, славный малый Луиджи Брамболини бдительно нес стражу у двери в комнату кукольника, примостившись на вычурном стуле. Едва услышав вошедших, он вскочил и, позевывая, браво доложил:

– Ваш дядюшка, синьоры, снова порывался сбежать неведомо куда. То деньги мне предлагал, чтобы я его выпустил, то угрожал, непонятно даже и чем, совсем заговариваться стал, бедолага… Как вы и соизволили предупредить, говорил, будто никакой он не ваш дядюшка, а кукольных дел мастер, которого два злоумышленника, то есть ваши милости, обманом лишили свободы… Ну, я ему предъявил те самые аргументы, касаемо которых вы предупреждали, и он малость унялся. Давненько не слышно, должно быть, чуточку опамятовался и лег спать… Какие будут распоряжения?

– Зажгите свечи и можете идти спать, – нетерпеливо распорядился Пушкин.

Едва приказание было выполнено, и Луиджи, уже зевая во весь рот, удалился, Пушкин сел к столу и положил перед собой пухлую стопу пергаментных листов – хранившиеся несколько столетий бумаги Курицына. Барон, без всякого стеснения заглядывавший ему через плечо, протянул:

– Ни черта не понимаю, но и так ясно, что дело темное…

Действительно, почти половину первого листа занимала странная решетка: две параллельных линии, пересеченные двумя другими, отчего образовался замкнутый квадрат и еще восемь открытых то с одной стороны, то сразу с двух. Во всех девяти красовались загадочные знаки, не похожие ни на один известный алфавит, а под решеткой тянулись сплошные строки текста, не разделенного знаками препинания и не разбитого на слова.

Переставив поближе подсвечник, Пушкин долго всматривался в эту абракадабру, задумчиво шевеля губами.

– Черт знает что! – с чувством сказал барон. – Я бы и под страхом смерти не взялся искать в этом смысл. Редкостная бессмыслица…

– Вот тут вы ошибаетесь, Алоизиус, – сказал Пушкин с легкой улыбкой. – Не так страшен черт, как его малюют…

Барон воззрился на него в совершеннейшем изумлении:

– Хотите сказать, вы что-нибудь в этом понимаете?

– Пока что не понимаю ничегошеньки, – сказал Пушкин с некой отрешенностью. – Но понимаю зато, с чем имею дело. Вот именно, решетка… и знаки попеременно киноварно-красные и черные… Я начинал службу в министерстве иностранных дел, Алоизиус. Там, помимо прочего, нам демонстрировали немало старинных шифров, что были в ходу в давние времена. Между прочим, они не так уж сложны. Тогда еще не умели придумывать по-настоящему… сложную тайнопись…

– Так вы что, можете это прочитать?

– По крайней мере попытаюсь, – сказал Пушкин, придвигая перо и чернила. – В старину это именовалось «мудрая литорея», если вам интересны такие подробности…

– Совершенно неинтересны. Прочитать бы, в чем тут суть… Должен же быть ключ…

– Вы, быть может, удивитесь, Алоизиус, но это и есть ключ, – сказал Пушкин уверенно, указывая на решетку. – Эти иероглифы – всего лишь русский алфавит, замененный загадочными знаками, которые тот, кто написал документ, выдумал сам, так надежнее всего. Если подставить теперь на их место… Алоизиус, могу я вас попросить присесть тихонечко в уголке и какое-то время побезмолвствовать?